Франкская империя Карла Великого - Страница 53

Однако напрасно думали разгорячившиеся бароны, что их безудержная похвальба останется в тайне. Коварный Гугон сумел спрятать соглядатая, который точно изложил своему хозяину все планы его неблагодарных гостей. В величайшем гневе Гугон тут же потребовал от баронов выполнения задуманного, обещая в противном случае предать их казни. «Разрушители» пришли в ужас. Хмель прошел, и теперь они поняли, что ничего из задуманного выполнить не смогут иначе, как с Божьей помощью. Естественно, они обратились с мольбой к Богу. Господь внял их молитвам (как же могло быть иначе!), и они принялись «за дело». На этот раз в ужас пришел Гугон и стал умолять «доблестных» рыцарей воздержаться от продолжения начатого. Все закончилось вполне благополучно – Гугон признал себя вассалом Карла. Во время торжества по этому случаю оба монарха по предложению франкского императора надевают короны, и тут всем присутствующим становится ясно, что Карл и выше ростом и величественнее Гугона… Весьма довольный этим фактом, как и результатами всего путешествия, Карл по возвращении на родину прощает легкомыслие своей супруге…

Происхождение этой жесты пытались объяснить по-разному. Указывалось, что в какой-то мере она могла отражать факт тесных отношений Карла с Иерусалимом (хотя сам он в Иерусалиме, конечно, никогда не был). Вместе с тем есть мнение, согласно которому весь сюжет «Путешествия» случаен и происходит от арабской литературной традиции типа сказок «1001 ночи».

Если первая версия может быть частично принята, то вторая представляется совершенно искусственной, равно как и связанное с ней утверждение о древности происхождения жесты. Нам кажется, что, напротив, «Путешествие» должно относиться ко времени не ранее начала XII века (а может быть, и к более позднему) и что в основе его лежит совершенно реальное событие: первый Крестовый поход (1096–1099 годы). Действительно, все здесь описанное явно соответствует походу Готфрида Бульонского (в жесте замененного Карлом): и путь в Константинополь, и восхищение византийской столицей, и злобная зависть рыцарей-крестоносцев по отношению к увиденному. Имели место и страх императора Алексея Комнина (в жесте – Гугона), и тяжкие инциденты вроде занятия византийского трона европейским феодалом (графом Парижским), откуда его лишь с трудом удалось стащить. Был и факт вассальной присяги, только присягал не византийский император, а наоборот, ему европейские феодалы давали клятву верности (разумеется, не собираясь ее соблюдать); естественно, что в жесте все должно было происходить в обратном направлении, так же, как и Иерусалим появляется в жесте в начале путешествия, хотя в действительности он был конечным пунктом движения крестоносцев. К этому остается добавить, что конфессиональные различия, обозначившиеся уже во время Карла и окончательно определившиеся после 1054 года, вызывали постоянно нарастающую ненависть католических клириков и феодалов по отношению к православному Константинополю; как известно, все закончилось его полным разорением и разграблением. Но это произошло уже позднее – в 1204 году, и в данном случае «Путешествие» выражает скорее не результат, а подспудную тенденцию, получившую первый толчок еще в IX веке и вполне обозначившуюся два века спустя.

Готфрид Бульонский. Фреска Giacomo Jaquerio, 1418–1430 годов

Кризис жанра. Связь времен

«Путешествие Карла» уже наметило тенденцию, которая, все время нарастая, в значительной мере содействовала перерождению, а затем и полному вырождению каролингской легенды.

В XIII веке во французском эпосе появляются реальные крестоносцы, нашивающие кресты на свои плащи и постепенно оттесняющие на второй план Карла Великого, его родню и его баронов. Сам образ Карла меняется: он утрачивает прежние героические черты, воинскую доблесть, непобедимость в битвах, его приключения приобретают все более камерный характер. Этому содействует увеличение числа и укрупнение женских образов, чья добродетель становится не менее важной, чем добродетель воина на поле боя. Возникают и умножаются литературные шаблоны, переходящие из песни в песню и заранее известные читателю или слушателю. Да и слушатель все более превращается в читателя. Если раньше жесты были достоянием певцов-жонглеров, то теперь они становятся собственностью писателей; объявляются «авторы», присваивающие себе ту или иную записанную поэму. Сами поэмы складываются в циклы, становящиеся достоянием «коллекционных» рукописей, оседающих при дворах знатных сеньоров. Начинает влиять смежный эпос, в особенности цикл короля Артура с его романтическими приключениями, феями и волшебниками. Стихотворные произведения чрезмерно удлиняются, а затем и вообще уступают место прозе – рыцарским романам, вроде тех, которыми была наполнена «комната с книгами» последнего идеального рыцаря – Дон Кихота Ламанчского. Наконец, становление города, его преобладание над феодальным замком и зарождение буржуазии открывают дорогу новым литературным жанрам, призванным вытеснить героическую поэзию былых времен.

Эпоха Возрождения довершает этот процесс. Появляются знаменитые и широко читаемые произведения Боярдо, Пульчи, Ариосто, где все эти «влюбленные» и «неистовые» Роланды, запросто общающиеся и с ангелами, и с феями, и с богами Олимпа, превращаются в феерические каскады, отчасти – романтические, отчасти – гротескные, но не имеющие ничего общего ни с реальным, ни с эпическим Карлом.